Беспомощно рыча и скалясь, зверь стоял на четвереньках, опустив голову и скрыв за завесой смоляных прядей лицо. Было слышно лишь его напряжённое дыхание и скрежет острых когтей по мельхиоровому ошейнику. Тёплая кровь медленно стекала тонкими струйками вниз, по мраморной коже на плечи и грудь, но мужчина не обращал абсолютно никакого внимания на боль в шее, он лишь тяжело размеренно дышал, очень шумно, словно загнанный мустанг, пытаясь понять, что же собрался с ним делать его тюремщик. Лёгкая ткань штанов спустилась до уровня колен, не позволив сделать лишнего шага в сторону или оттолкнуть Учиху, и саннин продолжал смиренно стоять на месте, нелепо задрав обнажённые узкие бёдра наверх и уткнувшись носом в покрывало. Когтистые лапы напряжённо стискивали цепь и комкали простыни, было слышно, как на очередном выдохе химера издавала сдавленное рычание, и оставалось непонятным, отчего животное оставалось на месте, если только не учитывать невероятное сексуальное возбуждение. И пусть хищника ласкали сейчас, словно жеребца-осеменителя, нагло раздвигая ноги и ощупывая достоинство, оценивая плодовитость и поощрительно похлопывая по бедру, ему это несомненно нравилось, точнее сказать, нравилось Орочимару-сама, а вот зверь был определённо недоволен таким развитием сюжета:
- Хватит... Не надо, прошу... - тихое рычание, утробное и немного ворчливое, несмотря на то, что сбивчивое дыхание и напряжённая плоть выдавали химеру с головой.

Стоя на четвереньках, зверь тяжело дышал, заставляя рёбра проступать сквозь тонкую кожу и шумно выдыхая сквозь стиснутые зубы, когда юноша касался его возбуждённого члена особенно нежно. Можно было подумать, тюремщик был прирождённым укротителем химер, знал все их повадки и слабые места, иначе чем можно было объяснить такие умопомрачительные нежности? Влажный юркий язычок на промежности сводил с ума, хотелось раздвигать ноги всё шире и шире, насколько это было возможно, открываясь и подчиняясь, но зверь не оставлял здравых попыток к бегству - такова была его свободолюбивая натура. Как только цепь, намотанная на руки саннина , ослабла, он незамедлительно скинул её с себя, вцепившись когтями в покрывало и продумывая свои дальнейшие действия. Лёгкая ткань брюк больше не стесняла движений, значит можно было нанести удар ногой, либо развернуться и расцарапать лицо, вгрызаясь в горло и переламывая хребет... Но обернувшись назад, зверь обнаружил своего тюремщика стоящим на четвереньках. Он вылизывал ему бёдра и промежность в точности так, как это делают животные, только гораздо более страстно, с чувством, с таким необычайным жаром, что самец не выдержал и громко взвыл от неодолимого желания. В паху всё нестерпимо ныло, хотелось как можно скорее ощутить чужое нутро, или кое-что поинтереснее, вот только уже не вовне, а внутри себя. Заскулив в изнеможении, зверь прогнул спину совсем немного, демонстрируя всего себя своему инквизитору, чтобы тот оценил по достоинству прекрасное подтянутое тело и продолжил свои действия.
-Какой же ты вкусный....как я тебя хочу взять...сзади...дикий мой зверь...
На этих словах Орочимару мысленно ухмыльнулся растянув губы в хитрющей ухмылке и мысленно похвалив своего возлюбленного за столь самоотверженный подход к делу, в то время как химера лишь зашипела, весьма неопределённо, но неизменно страстно. Животное уже готово было согласиться на то, чтобы его ласково поимели - оставалось совсем немного...

Ласки были такими жаркими и жадными, нестерпимо страстными и трепетными, что пламя охватывало всё тело целиком, несмотря на его холоднокровность. Зверь рычал сдавленно, сбивчиво, звуки застревали в горле, перерождаясь в стоны. Он показывал всем своим видом, всем своим существом, насколько ему хорошо и приятно, но даже капризно изогнутых губ и грациозно выгнутой спины было несказанно мало для того, чтобы выразить всё восхищение хищника, всю испытываемую им сладость. Раздвигая ноги всё шире, он едва заметно покачивал бёдрами из-за своей природной несдержанности, толкаясь своим отвердевшим органом во влажные губы тюремщика, навстречу его ловкому языку и горячему дыханию, ласковому и нежному. Никто ещё так трепетно не обращался с его плотью, и это было незабываемо, в особенности слова юноши, произнесённые немного хрипло, прерывисто. Заслышав случайный комплимент в свой адрес, хищник утробно зарычал, сыто и довольно, словно прирученный тигр, и лишь усерднее раздвинул ноги, приняв как можно более покорную, но в то же время соблазнительную, позу. Как только влажный язычок Учихи начал подбираться к заветному входу в холодное тело, змей едва заметно вздрогнул и мотнул головой, чтобы обернуться. Грива тяжёлых волос больно хлестнула по плечам, цепь ошейника натянулась сильнее, но самец, казалось, этого не замечал: он завороженно наблюдал за молодым человеком, ожидая его дальнейших действий. В янтарных глазах плясали блики огня, дикие и первобытные. Ему необычайно хотелось подчиниться этому человеку, доказать своё доверие и покладистый нрав, и Орочимару ожидал с нетерпением той минуты, когда сможет, наконец, ощутить чужую плоть в себе, такую непривычную и разрывающую изнутри...
- Да... Давай... Сделай это со мной... - хриплый шёпот был настолько тихим, будто зверь страшился нарушить созданную тишину.

Он согласен был терпеть сколько угодно, но возбуждённое тело, подрагивающее в нетерпении не слышало голоса разума, оно было готово впустить в себя всё, что угодно, с тем лишь условием, что эта благость будет исходить от самого тюремщика и немедленно. Шумно втянув воздух и зажмурившись, мужчина ощутил на языке этот сладкий вкус юноши, ощутил степень его возбуждения с непередаваемой точностью и подивился его выдержке и терпению. Неприятные ощущения от указательного пальца внутри в скором времени исчезли, во многом благодаря самому самцу, который не замечал помимо объекта своего вожделения ничего вокруг - ни острейших мельхиоровых шипов, прорывавших кожу на шее, ни намотанной на запястья цепи, в которой животное вновь умудрилось запутаться, переступая с ноги на ногу и млея от ласк Учихи. Всеобщее возбуждение чувствовалось в самом воздухе, в его дрожи, его запахе, и хищник, как никто другой, улавливал все эти сигналы с необычайной чёткостью, распознавая знаки пространства. Казалось, ещё совсем немного и он изольётся несдержанно просто от чувства принадлежности кому-то от необычайно ласковых рук, прикосновений, слов, комплиментов, поцелуев. Хотелось выгибаться всё сильнее и сильнее, чтобы тюремщику было приятнее, хотелось петь от радости, но из раненого горла вырывался лишь хриплый стон, переходящий в рычание, полный страсти и желания.
- Войди... в меня... я... потерплю... пожалуйста, - зверю необычайно хотелось сделать своему охотнику приятно, хотелось отдаться ему, чтобы тот получил удовольствие, потому самец лишь покорно склонил голову, не осознавая, на что идёт.

Удивлённо вскрикнув, хотя произведённый звук был больше похож на утробное львиное рычание по своему тембру, зверь уткнулся носов в покрывало и сжал когтистые руки в кулак. Инстинктивно взбрыкнув ногами, словно породистый мустанг, он чудом устоял на месте, понимая, что ему всё равно никуда не деться от инквизитора, и зажал в зубах поводок от ошейника из нержавеющей стали, чтобы не завыть, не дай бог, во весь голос. Испытываемые ощущения были далеки от приятных, даже более того, были невыносимыми, но самец упорно терпел, напряжённо дыша, тяжело, шумно, прерывисто, задерживая воздух в лёгких, когда было особенно неприятно. Самым страшным и непривычным было проникновение головки в девственную плоть, ведь это было так внезапно, стремительно, несмотря на всю бережность Учихи, и казалось, будто тело разрывает на части, пронзает насквозь, зато потом ощущения приобрели некую монотонность и самец смог к ним немного приноровиться. Он старался расслабить мышцы, как просил того тюремщик, но у него упрямо не получалось совладать со своими рефлексами. Тело сопротивлялось, смыкая стенки тугого отверстия и не впуская внутрь инородный предмет, но чрезмерное возбуждение помогало немного забыться - оно беспрестанно спорило с острой болью, затуманивая несчастный разум и дезориентируя тело. С одной стороны, хотелось податься навстречу хотя бы ради того, чтобы завершить начатое, но с другой это было абсолютно противоестественно - заталкивать возбуждённую плоть туда, где ей быть по законам природы не положено. За счёт своей беспрестанной регенерации Орочимару был "вечным девственником" и ему было действительно больно, к тому же в этот раз растяжка была не такой тщательной и бережной, как обычно, но он терпел, зная, что потом наступит экстаз, далеко потом, а пока что он нервно сдавливал зубами стальную цепь, порой неприятно скрежеща и оставляя на прочном металле весьма ощутимые отметины. Ноги дрожали от постоянного напряжения, а на глаза порой наворачивались слёзы, но зверь осознавал, что происходящее не смертельно, к тому же природная упругость змеиных мышц должна была помочь ему в этом нелёгком процессе.
- Ммм... тебе... приятно?.. ведь так?.. - хищник сдавленно рычал, его голос был настолько низким, что казалось, будто он зарождается где-то в утробе.

Благородно стерпев вторжение инородной плоти, зверь глухо зарычал, уже в который раз за этот вечер. Его голос был настолько сильным и глубоким, что разносился по всей степи на мили вокруг, - в этом саннин убедился однажды, когда мерялся силой с местными хищниками, распугивая рычанием львиные прайды. Но тогда ему было просто нечем заняться, сейчас же был такой специфический случай, что молчать не представлялось возможным. Как только парень вошёл на всю длину и замер после серии болезненных толчков, Орочимару внезапно замолк и воцарилась напряжённая тишина, длившаяся не больше секунды, после чего раздался резкий звук и бряцанье цепи: поводок из нержавеющей стали был перекушен с завидной лёгкостью, словно был не из металла вовсе, а из фанеры. Чувствуя на зубах привкус метала, такой сладковато-ультрамариновый привкус, как после чашки ртути, принятой внутривенно или пачки сигарет, выкуренной залпом, хищник недовольно поморщился, памятуя о том, что в его заднице сейчас находится инородный предмет невообразимого, судя по ощущениям, диаметра. Глубоко вздохнув, он улёгся грудью на постель, с трудом удерживая в вертикальном положении дрожащие бёдра. Теперь самец был пойман на крючок, и никаких ощущений, болевых или приятственных, обратно уже не вернуть. Шумно вздыхая и не переставая глухо рычать, зверь слабо обернулся к своему тюремщику и, протянув язык, так как вытягивать что-либо ещё не было никаких сил, мягко, со всей доступной ему нежностью, коснулся самым кончиком оцарапанной щеки Итачи.
- Не... не бойся... Всё хорошо... тело стерпит... - прикрыв глаза, он ещё раз вздохнул, на этот раз тише, привыкая к ноющей боли внутри, превосходившей даже боль от шипов, таких привычных и родных.

Безмолвно согласившись на продолжение толчков, на прерывистые проникновения внутрь себя, зверь послушно прогнулся навстречу юноше, стараясь держать себя в руках и не допустить, чтобы дрожащие ноги обессиленно разъехались в стороны. Грудное, низкое, глубокое рычание в такт взволнованным выдохам и вздымающимся рёбрам становилось всё тише, постепенно перерождаясь в стоны, в нечто, напоминающее волчий вой, только гораздо проникновенней. Голос зверя выражал боль и умеренную сладость от того, что он доставлял удовольствие своему возлюбленному посредством своего тела. Вся его поза выражала послушание и готовность терпеть дальше, сколько того потребуют обстоятельства, пока, наконец, интонация стона не изменилась на восьмую долю тона, деформировавшись от чего-то нового и непривычного. Безусловно, ласковые слова тюремщика приносили если не физическое успокоение, то душевное наверняка, и хищник слабо улыбался, приподнимая невольно уголки обескровленных губ и поглядывая изредка на черноволосого юношу в знак благодарности и доверия. Его движения были мягкими и осторожными, но до плавных толчков саннина им было далековато, ведь Учиха был созданием темпераментным, огненным, юным, нетерпеливым, потому все его похождения отличались некоторой резкостью, ловкостью и быстротой, несмотря на темп или настроение. В конце концов незнание змеиной анатомии с лихвой перекрылось упорством парня, его уверенностью в себе и неизменной любовью, в результате чего стон зверя приобрёл страстный оттенок и растянулся помимо его воли на лишних пять тактов. Движение оказалось случайным, но точным, и зверь обрадованно зарычал, уверяясь в том, что и ему перепадёт толика наслаждения от пиршества плоти его ненасытного тюремщика.
- Ммм... вот здесь... верно... ещё... - несмело покачивая бёдрами назад, навстречу толчкам, самец почувствовал, как возбуждение вновь заполняет его поджарое тело, заставляя наливаться кровью оставленный без внимания орган...

Рычание становилось всё умереннее и спокойнее, как вдруг новая вспышка наслаждения заставила зверя выгнуться и застонать, протяжно и хрипло, закрывая глаза и комкая покрывало в руках. С каждым толчком боль отступала, мучительно медленно, но всё же уменьшалась, этого нельзя было не заметить, так что самец уже мог свободно двигать бёдрами, толкаясь навстречу и пытаясь уловить рваный ритм Учихи. Отметив про себя крайнюю степень несдержанности парня, его экспрессивность, саннин припомнил вновь один необычный подвид млекопитающих - полосатого продельфина, "мелькателя", который большую часть своей жизни проводит в воздухе, кружась на хвосте, скача вверх-вниз, катаясь на волнах, произведённых большими китами и радостно резвясь на бескрайних океанских просторах.
- Узкобёдрый дельфин... - лёгкая усмешка. Хриплый шёпот зверя больше не выражал боли, но одну лишь радость от близости с юношей, и неважно какого характера была эта самая близость, главное, что они были вместе. В такие минуты обыкновенно нетерпеливый и вспыльчивый Орочимару был способен пересилить себя и стерпеть любое неудобство, такова была истинная его натура, самоотверженная и искренняя. Ласково рыча от ощущения тёплой ладони на своём отвердевшем члене, зверь потирался грудью о покрывало, повернув голову на бок и вовсе не замечая того, что половина постели залита его собственной кровью... С удивлением выслушав просьбу тюремщика, пленник приоткрыл янтарные блестящие глаза и наткнулся взглядом на перекушенную им цепь, что означало свободу как таковую. Но, к счастью ли, к горю ли, заключённый вовсе никуда не собирался от своего инквизитора. В ответ на его слова он не произнёс ничего, даже не повернул головы, лишь глубоко вздохнул и вытянул свой змеиный язык, словно выпустил на свободу особо ядовитую змею. Можно было подумать, что до сего момента ему это сделать не разрешалось, но на самом деле просто не было повода. Медленно проскользив им по своей спине, Орочимару мягко обвил кольцами талию Учихи, затем одно бедро и второе и плавно притянул к себе, не связывая нисколько, а лишь направляя. Для начала Орочимару замедлил темп его движений насколько это было возможно, после чего облегчённо вздохнул и занял именно такую позу, в которой испытывал меньше боли. И в заключение он принудил его войти под определённым углом внутрь узкого тела, с определённой силой и особенной динамикой, именно так, как делал сам саннин, входя в своего возлюбленного - быть может именно поэтому он не чувствовал такого сильного неудобства от внушительного органа змея. Заставив Итачи повторить упражнение раз десять, он мягко распустил кольца языка, убирая его обратно, и приподнялся на локтях над поверхностью кровати, отряхиваясь и звеня огрызком стального поводка.
- У тебя всё получится, Дельфин... попробуй ещё раз... - хриплый голос, но уже не выражающий боли, а только нежность.

Подивившись мягкости своего возлюбленного, его обучаемости и терпению, саннин благодарно зарычал, почувствовав верные движения, точные, нежные, плавные как вода и достаточно сильные, как её подводные течения. Мышцы послушно растягивались под нужный размер, и зверю не оставалось ничего, кроме как стонать от удовольствия, порой несдержанно и чересчур громко, но неизменно страстно и чувственно. Сказать по чести, до Учихи змей ещё никогда ни с кем не издавал подобных звуков, он всегда удовлетворял себя молча, изредка ухмыляясь или шумно выдыхая, когда кровь от очередной куклы попадала на руки или в лицо. Он очень часто шипел, гневно, раздражённо, нетерпеливо, но когда дело доходило до пыток, он был абсолютно холоден и беспристрастен, отсекая "ненужные" элементы от данного тела и удовлетворяя себя тем, что осталось - чаще всего это был торс с головой, пока ещё не отрубленной, пока ещё живой, а обрубки от ампутированных рук и ног были грубо перемотаны ремнями, чтобы жертва не умерла раньше времени от потери крови... По сравнению с картинами не столь далёкого прошлого Орочимару был поистине счастлив со своим возлюбленным, невзирая на боль или неудобства. Ему достаточно было ласковых слов, пару дюжин идиотских комплиментов и нежных прикосновений к своему холодному телу, чтобы ощутить себя нужным кому-то, не потерянным и не оставленным.
- А-ааах... да, вот так... - бывший пленник прикрыл глаза, запрокинув голову, и беспомощно царапнул когтями по металлическому ошейнику, который уже успел оставить от идеальной шеи сплошной фарш, но змею, кажется, это не доставляло значительных неудобств, он был поглощён процессом, толкая бёдра навстречу, и не просто двигая ими в пространстве назад-вперёд, а едва заметно прогибаясь при этом и грациозно раскрываясь, при каждом движении, плотно зажимаясь, когда чужая плоть проникала в самую глубину и без того тесного и узкого тела, - Тебе... хорошо со мной?.. - он слабо обернулся на Учиху, насколько позволял ошейник, и, протянув язык к свободной руке юноши, мягко обвил его запястье и уложил руку себе на загривок, пояснив, - Возьми меня за волосы... тебе... будет приятнее... можешь... ускорить темп... уже не больно... - выстонав каждую из этих фраз, самец мучительно прогнулся в спине, насаживаясь на член как можно глубже, и протяжно взвыл, страстно и с неприкрытым наслаждением.