- Мой милый ослеплённый раб, моя запретная любовь... - змей едва заметно дёрнулся, ощутив ласковые прикосновения к своей плоти, и глубоко вздохнул, стараясь успокоиться. Его голос со спокойного и шипящего постепенно переходил в хриплый и страстный, что свидетельствовало о его немалом возбуждении не хуже самого тела. Поцелуи юноши были ему невероятно приятны, ведь взамен подаренной ему карты своего тела он запоминал любые движения его пальцев и губ на своей прохладной коже, как открытка на память - витиеватое кружево, выведенное горячим влажным язычком и тёплыми ладонями. Закусив губы, саннин ухмыльнулся, ожидая дальнейших действий юноши, ему было интересно, направится ли он дальше, к стопам, таким же чувствительным к влажным прикосновениям, как и когтистые кисти рук, либо задержится там, где сейчас находится, поглаживая возбуждённую плоть и теребя серебристое колечко. Но в любом случае все даримые им нежности были невероятно приятны Орочимару, ведь тот трепет, с которым Учиха прикасался к змеиной коже, та умопомрачительная неспешность, жеманность, которую так обожал змей, были неповторимы с открытыми глазами, когда можно наблюдать за переменами в лице и выражением глаз партнёра. Итачи двигался вслепую, но это было так соблазнительно, так трогательно и даже невинно, что Орочимару буквально терял голову от таких простых, на первый взгляд, ласк. Юноша казался ему невинным агнцем, неискушённым, неопытным, быть может даже девственником - настолько далеко в глубины бессознательного уводила мужчину цепочка ассоциаций.
"Пусть продолжает"

Послушно переворачиваясь на живот и снова на спину, саннин жадно ловил прикосновения горячих губ, нежился в чужих ласках, словно в лучах закатного солнца, словно великий полоз, холоднокровный змей, пригревшийся на камне, он впитывал в себя кожей всё даримое ему тепло и нежность, преподносимое на блюдечке его верным рабом. Орочимару чувствовал себя на вершине мира, не меньше, в особенности, когда мальчишка вылизывал его ноги и колени - здесь любой на месте змея смог бы почувствовать себя королём. Прирученное создание, такое тёплое и домашнее, ласковое и невинное, суетилось возле него, вылизывая всё, до чего только могло дотянуться, и мужчина с трудом подавлял в себе желание вылизать его в ответ, тем более, что длина языка позволяла это сделать с лёгкостью. Всё это время змей молчал, считая количество поцелуев, просто ради интереса, но сразу после первой тысячи он сбился, не в силах вытерпеть эти трепетные прикосновения к бёдрам, эти тёплые ладошки на своём животе и влажные губы. Постепенно мир утерял свет и тень, оставив взамен только краски, цветовые пятна - настолько сильным было эмоциональное переживание для змея. Его состояние было на грани, даже более того, требовало выхода, неистово. Он разрывался между желанием взять юношу немедленно, грубо связав и воспользовавшись его временной беспомощностью, или великодушно отдаться ему, заломив руки за голову и не смея прикоснуться к столь очаровательному и искреннему созданию...

Но вместо этого извращённая инженерная мысль пошла абсолютно другим путём, нерациональным и нелогичным. В ответ на робкий вопрос своего верноподданного господин неторопливо приподнялся на локтях и прошипел:
- Хочу. Но только позже, - с этими словами Орочимару поднялся с кровати, аккуратно переложив Учиху со своего живота на кровать, и направился всё к тем же злополучным сундукам. Спустя минуту ослеплённый слуга был бережно облачён в чёрные шёлковые перчатки, которые завязывались на запястьях длинными лентами, и кожаный ошейник с шипами вовнутрь и длинным поводком. Превозмогая возбуждение, саннин желал сперва вдоволь наиграться со своей куклой, лишая по очереди каждого из пяти чувств... Хотя, до обоняния и вкусовых рецепторов он вряд ли дойдёт, но вот насчёт звукоизоляции уже имел некоторые соображения. Теперь развитие событий зависело от самого Итачи, его поведения и принятых решений.
- Выбирай. Хочешь ли ты меня в себе, или же... - змей хищно улыбнулся, - ...меня самого, с потрохами, - заискивающий голос, шипящий, искушающий, над самым ухом, - Господин разрешает тебе принять собственное решение - хмыкнув, он разлёгся на кровати, раскинув руки в стороны. Змеиное тело ощущало себя начисто вымытым, вылизанным, и от него поразительно ярко пахло человеком, что ничуть не смущало Орочимару.

- Снимите его, пожалуйста, хозяин... - в ответ на жалобное хныканье саннин лишь усмехнулся, хищно и немного отрешённо. В его планы вовсе не входило высвобождение возлюбленного, тем более, что это был всего лишь собачий ошейник, вывернутый наизнанку, и особенных неудобств приносить он не должен. Благо, что юноша не мог собственноручно дотянуться до замочка, чтобы снять с себя ненужный элемент, так что змей вполне мог позволить себе расслабиться и не обращать особенного внимания на какие-то капризы и возмущения своего раба...
- Я...не хочу, снимите ошейник...сейчас же... - Орочимару собрался уже было пересмотреть свои планы на ближайшее будущее, раздумывая над более рациональными методами подавления воли, но как только до его чуткого слуха долетели шипящие слова с оттенком повелительного тона "сейчас же", рука непроизвольно дёрнулась, и в следующее мгновение Учиха схлопотал недюжинной силы "пощёчину", которая отбросила его на другой конец кровати. Саннин всегда бил наотмашь, не сдерживаясь, со всем чувством и экспрессией, не пряча когтей и не умаляя скорости. Не в состоянии оценить нанесённый урон противнику, змей лишь судорожно глотал воздух, раздувая ноздри и хищно скалясь. Янтарные глаза горели неистовым пламенем, которому он не мог дать никакого логического объяснения. После столь чутких и самоотверженных поцелуев, самозабвенных ласк и нежностей, всего лишь оттенок интонации в просьбе возлюбленного сумел возродить в холодном разуме очередную вспышку непреднамеренной злобы, и теперь Орочимару едва удерживал себя от того, чтобы ударить своего дерзкого раба вновь, но если такому удару и суждено произойти, то он будет последним событием в коротенькой жизни Учихи Итачи, так и не дотянувшего до бессмертия.
- Здесь я отдаю приказы, - сделав акцент на местоимении "я", саннин прошипел эти слова ледяным тоном, лишённым всяких эмоций. Голос был тихим, но невообразимо жёстким, стальным, лишённым сострадания. В мужчине проснулся не просто Господин, но самый настоящий Прокуратор Иудеи, не терпящий возражений и каких-либо оговорок. Спустя бесконечно долгое количество минут змей всё же соизволился приблизиться к своему пленнику. Медленно наклонившись к нему, он подцепил двумя пальцами ошейник и потянул за него вверх, принуждая парня сесть, после чего приблизился к его шее и, хищно оскалившись перекусил кожаный ремешок одним незамысловатым движением челюстей, после чего руки непроизвольно сжались в кулак - пульсирующая в висках хищная кровь требовала продолжения экзекуции, ведь это был первый случай на веку Орочимару, когда он кому-то уступил.
"Я не знаю, что тебе придётся сделать, чтобы задобрить своего Господина. Но уверяю тебя, мой милый раб, это будет непросто".

- А знаешь, что самое мерзкое?.. - саннин яростно шипел, но уже тише, понемногу успокаиваясь и беря под контроль свои эмоции, - Ты мог просто попросить меня, - ледяное шипение змеи растянулось во времени на несколько долгих секунд, замораживая и без того холодную кровь в не-человечьих жилах, - Попросить, а не приказывать, - губы мужчины скривились в ухмылке, выражавшей его сожаление. Разочарованно вздохнув, он спрятал своё лицо в ладонях, несмотря на то, что Итачи и так не сумел бы увидеть его выражения лица. Ненависть, боль, переплетённые с чем-то ещё тугой плетью, всё перемешалось в голове вместе со строками, вырванными с корнем из прошлого:
- Я чудовище, - интонации стали спокойными, а дыхание размеренным и глубоким, - И... - слова застревали в горле сбивчивым комом, - И ты знал... за кого собирался выходить замуж... - приблизившись к юноше, он резким движением сорвал с него повязку и рассёк ленты, связывавшие перчатки вместе. Это чем-то напоминало пощёчину, но только более отчаянную. В янтарных глазах саннина сквозила тоска и одиночество - он в который раз заигрался со своей ролью хозяина и господина чужой жизни и теперь уже готов был пожалеть о содеянном и рассыпаться в извинениях, но что-то ему мешало. Такой же комок слов и слёз, но не в горле, а в самой душе, холодной, бесчувственной душе дьявольского отродья, самой настоящей твари. Теперь-то он не сомневался, что возлюбленный покинет его, как только предоставится возможность, уйдёт, как в заснеженном лесу предгорья, как в пустыне, только ещё дальше, и змеи уже ничем не смогут помочь. Удар, нанесённый наотмашь, со всей силы, создал подобие барьера, отделив это беспомощное чудовище от своего единственного спасения - на этот раз, казалось, навсегда.
Змей догадывался, почему парень так отчаянно пытался снять ошейник, он помнил все их передряги, все переживания, и не мог поверить в то, что такая мелочь позволила образоваться в змеиной душе очередной непоправимой трещине, очередному каньону. Навсегда. Длиной в плюс-бесконечность. Держать Учиху было бесполезно, успокаивать тоже, к тому же саннин был настолько растерян и подавлен, что не сумел бы его сейчас приласкать, будь в том смертельная необходимость. Вместо этого он кинул невзначай сдержанное:
- Прости. Теперь ты свободен, - после чего поднялся с кровати, чтобы одеться в очередную рубаху и брюки-хакама и выйти на крыльцо, где стояло ненавистное и такое бесполезное кресло-качалка. Неуместный предмет мебели пришёлся сейчас как нельзя кстати, ведь змею вовсе не хотелось уходить. Просто он понимал, что не сможет больше рассчитывать на ласковые прикосновения, да и просто на ласковые слова. "Хорошо, что я успел запомнить его нежности, запомнить его губы и лицо, его запах, которым сейчас пропитана моя кожа..." Было невыносимо грустно, и Орочимару не сомневался, что его побитому и оскорблённому рабу сейчас нисколько не легче. Единственным утешением было то, что кресло, в котором сидел мужчина, располагалось у единственного входа, и если Учиха сумеет сбежать через бункерного типа подвал, то Дэвиду Копперфилду можно нервно воскурить за углом.
"Что я скажу ему, что? Ты знаешь, а я всё же тебя люблю? Он мне не поверит ни за что на свете. Эхх... Все труды насмарку, блин". Саннин отчаянно пытался шутить, но на душе осталась лишь горечь. Даже курить не хотелось. А просто мёрзнуть, проталкивая заледеневшие от волнения пальцы себе в глотку, чтобы хоть как-то ожить. Хоть как-то...

- Змейка... - саннин сдержанно хмыкнул, стараясь прийти в себя после такого душещипательного монолога, - Мне семьсот тридцать девять лет, не учитывая юности... А я ему змейка... - скривив губы в какой-то неправдоподобно ироничной ухмылке, вовсе не злой, он пытался переварить всё услышанное как можно более адекватно и объективно, разложив по полочкам все свои внутренние реакции и рефлексы. Свет и тень на текстуре души, плавный узор, болезненные раны, прочитанные мысли - сознание расплывалось в блаженном экстазе, вытекая через янтарные глаза пламенными, словно раскалённая магма, слезами, - Я обручился с сумасшедшим! - экспрессивно всплеснув руками, он решительно поднялся с кресла и направился к пирсу, распугивая своим священным негодованием прибрежную живность и пугливых рыб на плёсе. Душе всё ещё не верилось, что очередной смертный грех сошёл с рук, но это было так. Змей сейчас более всего предпочёл быть освежёванным и побитым, заколотым, распятым и осмеянным, но не любимым. Почему-то было очень сложно принять чужую любовь и искренность, чужую веру и ласки... "О, пресвятой Иегова, так ведь он же верит мне! Я не выживу после такого позора на свои седины..." Запустив когтистые пальцы в свою смоляную шевелюру, он пересёк весь пирс ещё несколько раз, после чего ворвался в дом с каким-то утробным рычанием, наполовину разочарованным, наполовину восхищённым, словно цирковой тигр заметавшись по комнате. Вылив в себя полбутылки обжигающего виски, он всё же сумел себя успокоить, но ненадолго, потому процедуру пришлось повторить ещё как минимум дважды...

- Я тебе, конечно, верю... - немного нетрезвым голосом растягивая гласные, саннин обратился к своему возлюбленному, развязно облокотившись о барную стойку и о чём-то напряжённо размышляя, - Но я бы хотел кое-что завершить, - он пересёк комнату, чтобы подобрать ошмётки садо-мазо снаряжения и отправить в мусорную корзину, - Иначе всё это бессмысленно, определённо... - забравшись в сундук, мужчина извлёк оттуда очередной ошейник, на сей раз из мельхиора, серебристого сплава, и со множеством шипов, обращённых вовнутрь, которые были длиннее, чем обычно, и завершались небольшими крючками, словно маленькие гарпунчики. Приблизившись к своему возлюбленному рабу, он внимательно осмотрел его, в особенности четыре долгих царапины на щеке, и, укоризненно покачав головой, нацепил сей стальной предмет пытки на свою идеальную шею, с наслаждением отметив, как остро впиваются в кожу стальные крючья. Мягко взяв руку Учихи, он вложил в неё цепь-поводок и крепко зажал, весьма повелительным жестом, не терпящим никаких возражений, тихо проговорив, - Быть может, ты простил мне все мои грехи ещё пять тысяч лет назад, но я не оставлю свои промахи без внимания, - голос был мягким, но решительным. Вероятно, причинно-следственная цепочка привела его именно к такому раскладу, и теперь Орочимару не успокоится, пока не порвёт себе шею в кровавые лохмотья, - Более  того - это приказ. Господин повелевает, а раб выполняет, - янтарные глаза сверкнули недобрым оттенком.

Очередная игра обещала быть захватывающей, настолько, что не хватит воздуха в лёгких, что начнёт кружиться голова от экстаза и потери крови, всё должно было быть просто великолепным, к тому же...
- Хочу ли я этого? О, нет. Я не просто хочу, я жажду. Будь столь любезен, мой верный раб, доставь мне неземное наслаждение, заставь извиваться в экстатических судорогах, натяни цепь! Приручи! Чтобы на мили вокруг было слышно моё рычание, моё финальное Amen, когда я, наконец, изольюсь, содрогаясь всем телом, словно идол, словно распятый бог, отдавший свою жизнь во имя людей... Побей мои руки гвоздями, повали на землю, превосходствуй меня, заставь кричать от экстаза, возьми меня всего!.. - прокричав все эти фразы хрипло и с невероятным безумием в янтарных глазах, Орочимару встал на колени перед своим рабом и склонил буйную голову, принудительно натягивая поводок и с наслаждением отмечая первые, слабенькие струйки крови, прекратившиеся буквально через несколько секунд, - Приручи своего Бога, - утробное рычание было невероятно проникновенным и даже в какой-то степени гипнотизирующим. Казалось, будто на цепи находился не умалишённый мужчина, а самый настоящий Пунджил, стремящийся слиться со всем, к чему прикасается его разум. Слова Учихи оказались тем самым катализатором, невероятно точным и таким необходимым изголодавшемуся змею. В глубине души он был бесконечно благодарен своему возлюбленному за подобную прелюдию, ведь слова для него являлись если не всем, то бесспорно очень многим. Только бы юноша не замолкал...

Орочимару оскалился, как и подобает пойманному зверю, и лёг на кровать неподалёку от Учихи, перевернувшись на спину, а затем снова на живот, запутываясь в стальном поводке и проворачивая ошейник - совсем немного, но весьма ощутимо. Мужчина напоминал сейчас собой циркового тигра, который резвится на просторах своей клетки и отчаянно не верит людям, предпочитая самоубийство полному подчинению. Выразив всё это в одном лишь янтарном взгляде, робком, снизу-вверх, он подполз на четвереньках к своему рабу, запутавшись окончательно в своей цепи и натянув её, чтобы проговорить, тихо, хрипло, прерывисто:
- О, я так хочу, чтобы ты вылизал мне ноги, до умопомрачения, - прикрыв лицо руками, саннин сдавленно зарычал, сетуя на свою несдержанность в словах, ведь он хотел сказать совсем другое, но слов уже не вернуть, да и, по чести сказать, не шибко хотелось. Похоже, у змея появился новый фетиш, - Просто... Просто почувствовать твой горячий влажный язык на своих когтистых ступнях, да... - вновь повалившись на кровать, Орочимару зарычал как загнанный зверь и снова стремительно перевернулся со спины на живот, приняв нападающую стойку на четвереньках, словно мучительно раздумывал, доверять человеку перед собой или нет, повиноваться ему или напасть, перекусив хребет. Сделав несколько робких шагов по направлении к юноше, он приблизился к его лицу и прошептал свою просьбу, к слову сказать, не такую уж и заоблачную, а самую простую, - Хочу, чтобы ты взял меня сзади, хочу ощутить тебя внутри, сперва твои ловкие пальчики, а затем и твою желанную плоть, чтобы ты прижимал меня к кровати с каждым толчком, даря наслаждение, я просто ничего не могу с собой поделать... - хриплый голос и полубезумные фразы буквально звенели в кромешной тишине помещения. Шевельнув губами, змей несмело посмотрел на Учиху и едва уловимым кивком принудил его натянуть поводок, не сильно, но ощутимо, чтобы кровь бежала, не останавливаясь, после чего он сыто ухмыльнулся и послушно лёг на кровать, как игривый котёнок, изображая повиновение, - Только не забудь натянуть цепь, если зверь заиграется, - приблизив руки к лицу, он принялся их жадно вылизывать, искоса поглядывая на своего "тюремщика", который, по идее, должен был сейчас одёрнуть его, - А теперь сделай это со мной, приручи своего персонального зверя, только очень осторожно, возьми меня, возьми своего хозяина, раздвинь мне ноги и заставь прогибаться под тобой, крича от экстаза, давай... - прошептав последнее слово, он внимательным янтарным взглядом посмотрел на своего раба и хищно оскалился, демонстрируя зубы, словно ягуар.

В ответ на влажные прикосновения к своим ступням саннин лишь утробно рычал, словно пойманный зверь. Его янтарные глаза выражали одну-единственную мысль - "Сдаюсь без боя!". Однако в следующее мгновение, как только его ноги оказались на свободе, Орочимару хищно зарычал, попытавшись накинуться на возлюбленного с клыками и когтями, однако был умело им обездвижен - ласковая тёплая рука парня массировала его отвердевшую плоть сквозь тонкую ткань широких чёрных штанов, лишая воли и пленяя, безумно. Ухмыльнувшись, зверь снова зарычал, на сей раз более ласково, но хищная кровь билась в висках, а ошейник больно впивался в шею, несмотря на мягкое с ним обращение, и всё это напоминало мужчине о том, что на самом деле он дикая тварь, не привыкшая к людскому теплу, насильно загнанный в клетку амурский тигр, альбинос, вымирающий вид, который решили выставить на потеху в зоопарке... В следующую секунду зрачки Орочимару сузились, предвещая неладное, и он совершил достаточно сильный рывок, приподнявшись над кроватью и клацнув зубами возле самого уха Итачи, делая вид, что усмирить его не так-то просто. Сквозь белую льняную рубашку было видно, как вздымаются его рёбра и как трепещет грудная клетка при каждом выдохе. Будучи на спине, упираясь в покрывало всеми руками и ногами, саннин напряжённо раздумывал над тем, как ему сбросить ласкающую его руку с паха, ведь это было так приятно, до одури, но не под стать дикому зверю прогибаться перед человеком. Оттолкнувшись от кровати, он вновь "напал" на своего тюремщика, впившись острыми зубами ему в плечо, весьма ощутимо, но не до крови, ведь это было элементом замысловатой игры, и Орочимару продолжал строить из себя "зверя-божество-господина-на-цепи", что ему чертовски нравилось. Оскалившись в очередной раз и глядя в глаза Учихе своими безумными, он обречённо перевернулся на бок, однако руку со своей промежности убирать не стал, даже более того - слегка зажал её бёдрами, напряжённо раздумывая над тем, что ему делать дальше.
- Я... не хочу боли... пожалуйста, - томное шипение-рычание, немного отчаянное. Заискивающе улыбаясь, точнее сказать, оскалившись, саннин поклонился юноше, решив, что быть послушным в данной ситуации не помешало бы загнанному животному.

Зверь судорожно обернулся на своего тюремщика, когда тот прижался к нему сзади, обнимая, лаская своей тёплой ладонью промежность и теребя соски, которые сделались невероятно чувствительными из-за стресса. Орочимару уже успел порядком вжиться в выбранную им роль, потому он сейчас рычал в объятиях юноши, словно загнанный волк. Рёбра взволнованно вздымались при каждом вдохе, вены на на шее пульсировали с такой силой, что с лёгкостью могли прорвать мраморную кожу навстречу мельхиоровым шипам, спутанные волосы скрывали обезображенное страхом лицо и в особенности ломаную линию губ, приоткрытых ровно настолько, что виднелись клыки. Всё его тело было напряжено, словно струна, мышцы подрагивали в ожидании действия, а невероятно хищный блеск в янтарных глазах говорил о том, что животное жаждет свободы от человеческих клетей и ошейников. Он лежал на кровати так, будто бы его повалили на землю опытные охотники, повязав по рукам и ногам как особо опасного зверя, и теперь собирались его освежевать или сделать из него чучело. Но несмотря на дикую боль в шее и леденящий душу животный страх, мужчина вовсе не оказывал сопротивления, по крайней мере ощутимого: инстинкт продолжения рода одерживал верх над сущностью, перекрывал все разумные доводы и рациональные решения, отменяя команду "убегать" и команду "нападать". И он выжидал, - смиренно лежал на кровати, позволяя себя раздевать, ласкать, целовать... С губ сорвался хриплый, низкий, утробный стон, очень неуверенный, неопределённый:
- Отпусти... Отпусти меня... - интонация плавно понижалась к концу фразы, указывая на уверенность зверя в том, что его не отпустят. Инстинкты тем временем давали о себе знать, потому как саннин начал мягко тереться об изящную руку юноши, сдавливавшую его пах, ненавидя себя за это. Ведь негоже льнуть к своему тюремщику, ластиться к нему и подчиняться, но внизу живота всё просто пламенело, орган постепенно наливался кровью, упираясь в ладонь Учихе, и змею ничего не оставалось, как ждать, уповая на милость своего уполномоченного инквизитора.